А потом Апаулина приложила руку к левой стороне лица и сказала то, что ДеКей никогда не мечтал услышать ни от одного человека на земле.
Она сказала:
— Сними. — И подняла руку вверх, будто сбрасывая с себя тяжелое бремя греха.
Он застыл, словно пойманный в ловушку.
Она подходила к нему все ближе и ближе с намерением снять маску и, возможно, увидеть под ней доброе лицо. Для него это было насмешкой судьбы: то, что единственной женщиной, которая захотела рассмотреть его уродливое лицо под маской, была та, что, как близняшка, похожа на девушку, которую он бросил в ад.
Он бежал, как маленький мальчик, прочь от надвигающейся бури. Выходя за дверь, он пошатнулся и чуть не упал головой на камни, но, даже оступившись, удержал в руке починенный пиджак, а на голове — новую желтую шляпу с ярко-синим пером.
Сколько времени ему потребовалось, чтобы пробраться по улицам обратно во дворец? Его разум был затуманен, а время здесь пускалось в безумную пляску. Он даже не знал, не оказался ли снова на той улице, где стоял магазин Апаулины. Все вокруг него превратилось в глубокую тайну, у которой, кажется, не было дна.
Когда ДеКей наконец понял, что уже находится внутри дворца, и начал подниматься по лестнице, его остановил оклик Фрателло. Ему было сложно сосредоточиться на том, что говорит ему этот маленький человек, потому что часть его до сих пор стояла и наблюдала за тем, как рука Апаулины тянется к его маске. В своем воображении он ловил ее руку, чувствовал тепло ее кожи, но не мог найти в себе мужество взяться за край маски и открыть реальность, что скрывалась под ней.
— … увидеть вас, — сказал Фрателло.
— Что? — переспросил ДеКей, придя в себя.
— Король Фавор желает видеть вас в тронном зале. Это очень важно. Я должен сказать вам, что сегодня утром перед восходом солнца произошла ужасная трагедия.
— Трагедия? Что случилось?
— Пойдем, — сказал Фрателло и поманил его вниз по лестнице.
Пятнадцать минут спустя ДеКей снова стоял у подножия лестницы с опущенной головой.
Что же делать? Это нельзя было оставить просто так, но что же делать?
Он начал подниматься по лестнице с решительным намерением спланировать охоту на убийцу — Брома Фалькенберга.
Глава тридцать первая
Нью-Йорк.
Нью-Йорк.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, Нью-Йорк, Нью-Йорк, Нью-Йорк. Мэтью отложил в сторону сборник шахматных задач, который перечитывал уже в третий раз. Название этого города казалось ему бессмысленным, и чем чаще оно повторялось в его мозгу, тем более чуждым казалось. Ною-Йорк? Это место осталось таким далеким в его памяти, что он уже не мог с уверенностью продвигаться по его улицам.
Мэтью проснулся в предрассветный час, пытаясь найти в своих предательских воспоминаниях лицо Берри, потому что ему приснился кошмар, в котором его обвенчали с женщиной, которую он даже не знал и никогда раньше не видел, а на месте ее лица было лишь размытое пятно… ничто.
Он лежал на своей койке, рядом с ним на столе горела лампа. Ему казалось жизненно важным поддерживать свой разум — свой дворец — в рабочем состоянии, поэтому он читал и перечитывал книги, которые принес с собой, сосредотачиваясь на шахматных задачах, астронавигации, теориях Плутарха относительно Дельфийского оракула [53] , эволюции карет и экипажей и даже на скромном романе об английской деревне, где доминируют женщины. Последний, описывающий печально известное племя амазонок, он считал не столько скандальным, сколько невероятным. Наверное, Хадсону пришлась бы по духу эта книга… если он еще помнит, как читать.
Мэтью угодил в собственный внутренний шторм. Он понятия не имел, почему видит вокруг себя столько свидетельств ухудшения памяти — причем, не только у других, но и у себя. Он боялся, что со временем, — а самое страшное заключалось в том, что времени потребуется не так много, — он захочет принять гражданство Голгофы, найти себе ремесло и забыть все то, что было в его прошлой жизни.
Это была ужасающая мысль, но он не мог никуда от нее деться. А теперь еще откуда ни возьмись появился монстр на другой стороне острова, и требовался какой-то ритуал, который должен был помешать ему разрушить этот адский рай. Мэтью жаждал появления своего путеводного духа, но в комнате был только он сам — наедине со своими книгами и осознанием того, что скоро весь его разум будет значить не больше, чем капля в океане.
Дневной свет застал Мэтью гуляющим по улицам. Даже в ранние часы солнце здесь было невыносимо жарким. Сегодня город со всеми его красками, сверкающими под палящими солнечными лучами, был тише, чем обычно, а за рыночными прилавками было меньше людей. Спускаясь к гавани, Мэтью снова услышал рев голгофа и обнаружил, что вздрагивает от этого звука и расправляет плечи, словно готовясь защищаться от удара.
В гавани он увидел рыбацкую лодку, плывущую по лазурной воде, и сел на край пирса, наблюдая за ее прибытием. Он видел, как бросают канаты и привязывают ее к причалу. А затем из нее вышли двое мужчин, держащих одну огромную корзину, доверху набитую ракушками самых разных цветов. Мэтью предположил, что это раковины из бухты, о которой упоминал король Фавор. В рассеянности он наблюдал за тем, как корзину водрузили на телегу и начали катить ее вверх по склону.
Мгновение спустя он резко встал, потому что ему не нужен был призрак Тирануса Слотера, чтобы сказать, что корзина с яркими ракушками куда-то отправляется. Пока телегу толкали вперед, он заметил священника Жанвье и еще двоих островитян, спускающихся, чтобы поговорить с теми, кто толкал телегу. Вместе они двинулись вверх по склону своеобразной процессией.
Часть души Мэтью манила его вернуться на свое место на краю пирса и наслаждаться соленым бризом и видом на бескрайнее море… и эту часть Мэтью Корбетт — решатель проблем из нью-йоркского агентства «Герральд» — должен был отвергнуть, потому что это была песнь сирен этого острова, убаюкивающая разум, пока тот не умрет. Мэтью отправился в путь, следуя за мужчинами, телегой и корзиной с ракушками. Пока они шли, он заметил, что островитяне, к которым они приближались, замирали, как вкопанные, мужчины отвешивали поклон либо телеге, либо корзине, а женщины делали в воздухе какое-то движение руками, которое Мэтью сначала не мог расшифровать, а затем с содроганием понял, что они очерчивают корабельное колесо и есть шесть спиц. Это движение делалось с молчаливой торжественностью, пока телега проезжала мимо.
Через некоторое время, следуя за процессией в направлении церкви, Мэтью обратил внимание на еще одну особенность: на дверях были мелом написаны цифры — на большинстве дверей их было по две или три: 41… 136… 389… 201… 18 и так далее, без какой-либо закономерности. На одной двери был номер 6, на следующих двух — 204 и 703. Дальше Мэтью наткнулся на двух голгофян, которые делали эту работу: один рисовал мелом, а другой сверялся с книгой в кожаном переплете с пожелтевшими страницами. Книга выглядела такой же старой, как король Фавор. Мэтью начал двигаться в их сторону, чтобы спросить, что они делают, но быстро осадил себя: разговор не выйдет продуктивным, если только эти двое внезапно не заговорят по-английски так же хорошо, как Фрателло или король Фавор. Поэтому он продолжил свой путь вперед и вверх. Наконец в поле зрения появилось высокое строение церкви, а на витражном стекле было изображение чаши, сияющей фиолетовым, синим и зеленым на солнце.
Мэтью остановился в тени под навесом, чтобы посмотреть, как мужчины поднимают корзину и несут ее в церковь под руководством Жанвье. Ракушки в святилище? В корзине их, должно быть, сотни. Почему здешние граждане относятся к корзине так, будто она имеет какое-то религиозное значение? Очевидно, что такой трепет вызывала либо сама корзина, либо ракушки, поскольку телега была лишь способом доставить корзину из гавани. Но ведь и корзина, и ракушки — вещи вполне обыденные, разве нет?